"Родина детства, храни тебя Бог от метелей…" В оглавлении поэтических сборников Александра Файнберга вместо привычных заголовков иногда стоят цифры – 1941, 1942, 1943, 1952

В оглавлении поэтических сборников Александра Файнберга вместо привычных заголовков иногда стоят цифры – 1941, 1942, 1943, 1952. Отчасти они узнаваемы. Это даты мировой истории и это детские годы поэта. Здесь билось время, и поэт искал в нем главное для себя. Отсюда совмещение в лирическом герое ребенка, подростка из давно прошедшего и взрослого, вглядывающегося в прошлое. Авторское кредо известно – неприкосновенность к «чуждым думам, чужой наковальне, чуждому жнивью» и пребывание в своих пределах – «любая нива, но моя».

В исторических рамках хронологически первое стихотворение «1941». Здесь маленького героя нет, он живет в ранее созданном «Детстве», в ожидании каникул и с мечтой о «леденцовом петушке». Смысловой акцент стихотворения «1941» подчеркивает патриотический подъем начала войны («Поет войну седая медь. Подковы лупят в мостовую») и соответствует первому испытанию – разлуке. Она, на года или на всегда, в подтексте сюжета. Дискурс подобной тематики достаточно разработан. Вспомним известную «Песню о солдатских сапогах» Булата Окуджавы, где «грохочут сапоги, грохочет барабан», солдат прощается «с ней», где создана ретроспектива «прошлое – вранье», выход из него «с надеждой в будущее: свет» и возвращение в военное настоящее: «И снова переулком сапоги… И женщины глядят из-под руки».

В стихотворении А.Файнберга закономерная неопределенность военной судьбы («Сомкнуло время жизнь и смерть») должна раствориться сейчас, теперь и замениться очень личным непритязательным, чтобы не исчезла уверенность «любимая да не обманет». Найденные реалии и предельно просты и материальны – варежка и платок. Но как же они, как и любимая, беззащитны! У Б.Окуджавы зримо страдает героиня: «Уходит взвод в туман, туман, туман…». У А.Файнберга – лирический герой: «Варежка ее вдали, уже в тумане».

Постоянная деталь в русской любовной лирике – женский платок. В военной поэзии «синенький скромный платочек» символизирует верность, и поэтому «строчит пулеметчик за синий платочек». Платок падать не должен, а «быть на плечах дорогих». У А.Файнберга не падающий, летящий платок – заслуга не женщины, а воздушного потока от трубы геликона. Славной, славящей музыкой начато стихотворение, прощальным ее вздохом завершено.

А вот варежка и платок как личные детали продолжают жить в стихах поэта. Теперь варежка на руке подростка («Креолка и бык») и хранит записку с первым признанием «ай лав ю».

«Снегопад» – плач о потерянной любви. Обязательные для жанра плача повторы – «тебя здесь нет. И все же ты повсюду» – соединяют отчаяние и надежду. Образ любимой, как ни в каком другом стихотворении, конкретизирован. Вспомянуто все: «Плещется пальто; сумка мерцает пряжкой ледяною, на тонком ремешке через плечо покачиваясь в такт твоим шагам; ветер из тоннеля едва колышет волосы твои; карие глаза, летящие, как ножи; жаркое монгольское дыханье и варежка с оленем белым».

Платок – психологическая деталь в стихотворении «Я с весны уж на кладбище не был». Время, место, действия лирического героя подчиняются иным законам. В «Снегопаде» все движется любовью. Январский снег на всей земле, и в январской земле продолжается поиск. Во втором стихотворении время меняется: была весна, а наступил ноябрь. Место – это и кладбище, и порог дома. Состояние героя проходит разные фазы: бездействие (не был) – неожиданное виденье (увидел) – вернувшаяся мысль (вспомнил). Меняется символика платка – в «1941» он еще не падает, то есть жизнь возможна. Здесь он единственный и падает, как снег с неба – жизнь кончилась. Финальное троекратное повторение одинакового словосочетания – «день рожденья» – главное в стихотворении. Оно расширяет границы грустной миниатюры.

Исторический и личный, два этих пласта, могли существовать параллельно и порознь, пересекаясь, дополняя, уточняя, детализируясь в образном мышлении автора, создавая его индивидуальную поэтику.

Поворот в мировой войне наметил 1943 год. Эти цифры в заголовках стихов встречаются дважды, но А.Файнберг писал не о войне.

В какие бы мы гении не вышли,

мы все-таки не видели войны.

Ровесники, ну кто из нас напишет

«Я знаю, никакой моей вины…»?

Там жизнь и смерть. Там перед правдой голой

все образы, все ритмы не в цене.

И потому грешить мне чем угодно,

Но только не стихами о войне.

Сонет «Ташкент. 1943» и стихотворение «1943» о другом, и связаны они единственным общим словом. В одном случае «тыла снежная погода», в другом – «плывет по тылу медленное лето».

Тыл – изнанка войны, ее оборотная сторона. О героизме в тылу написано немало, но вспоминают его реже, чем подвиги на полях сражений. Они ярче, рельефнее, эмоциональнее, и «шлем летчика» на мальчишке тоже говорит в пользу военной героике. Сюжетные детали – телогреечка, винтовка, инвалид, погибшие сыновья – результат только войны, но окружены деталями описательными и психологическими исключительно бытовыми. В этой обыденности трагедия народа, ужас даже при полном отсутствии выстрелов. Поэтический сюжет повествует не об одном рядовом событии, а о главном и единственном, о Событии как сущности лирического мира. Для стихов о 43-м годе А.Файнберга таким Событием становится жизнь тыла. На личном уровне восприятия она есть в мемуарной прозе, созданной в Узбекистане очевидцами и ровесниками, не знавшими друг друга, но одинаково наделенными с рождения литературным даром.

Вот их свидетельства. «В 1941-42 учебном году я учился в 8 классе самаркандской школы № 21. Из окна классной комнаты, выходившей на Ташкентскую улицу, зимой часто можно было видеть, как мимо школы движется телега, нагруженная доверху телами людей, умерших за прошедшую ночь прямо на улицах Самарканда. Умершие – это были эвакуированные из западных районов страны, занятых к тому времени немцами. В городе многие нигде не смогли устроиться, они погибали от холода и голода… Вскоре помещения школ в городе стали забирать под военные госпитали для нескончаемого потока раненых… Старогородская школа поблизости от нашего дома объединилась с другой школой, находящейся в новом городе, так что туда я уже не мог добраться. И в военные годы я вынужден был прервать учебу», – пишет доктор филологических наук, зав сектором русской литературы в Институте языка и литературы Академии наук Узбекистана Маъсуд Маруфович Расули (1925-1996). («Исповедь». Издательство «Укитувчи», 2000. Стр. 79-80).

Из ташкентских тетрадей Георгия Эфрона: «3.1.43. За эти несколько дней моя жизнь успела перевернуться. 31-го числа был вывешен приказ о призыве граждан 1925 года рождения на действительную военную службу (стр. 142). Кому я оставлю мои дневники и книги? (стр. 144). 5.6.43. Есть хочется дико, но денег нет (стр. 252). Мой маршрут таков: пойти в гастроном, посмотрю, если там что-либо, если есть, то буду стоять в очереди, предварительно продав книгу стихов Ахматовой, т.к. денег нет ни гроша. Эх, не хочется мне продавать эту книгу, потому что там очень много замечательных стихотворений (стр. 261). Все книги продал… И даже все книги Марины Ивановны. И был сыт. Продавая эти книги, я гораздо более ощущал себя преступником (стр.284)» (Георгий Эфрон. Дневники. В 2 томах, т.2. «Вагриус», 2007).

Написанная в 1943 году ахматовская строка «А умирать поедем в Самарканд на родину предвечных роз» – не элемент восточной экзотики, а трагическая правда. Упоминание книг Ахматовой в записях Г.Эфрона – как свет, которым завершается вольный сонет «Ташкент. 1943» А.Файнберга: «Ахматовой распахнутые двери». Предчувствие прошедшего – так мы определяем стихи поэта с датами.

Народная память, сохраняя прошлое, заселяла его героями понятными и близкими. Помимо песен, легенд, быличек, история – в том числе 1943 года – отражалась в анекдотах, юмористических сценках, карикатурах, шаржах. В их иногда наивности, иногда тяжелых оплеухах проступали доброта, сочувствие, бессилие, ярость. Героями такой литературы стали Костя-моряк и рыбачка Соня, песенка о которых впервые прозвучала в Ташкенте, где снимался фильм «Два бойца». О них стихотворение А.Файнберга «Одесса».

Место действия, конечно, Привоз, цель – продажа таранки. Действующие лица – одесситка и приезжая из Москвы. Хозяйка рыбы уже встречалась в другом стихотворении: «коль краса Одессы Рива навстречу гаркнет: «Здрасьте вам!» – мне рынок в нос ударит рыбой с морскою тиной пополам». Весь текст «Одессы» – ее монолог. Отношение, поступок, результат – вот руководство в жизни одесситки. Поэтому продать рыбу, если москвичка сказала что-то о Косте и «ему не мед от ваших слов» - ни за что: «Снимайте сумочку с весов… Не фасоньте. Не надо. Спрячьте кошелек». Однако остаться безразличной к размолвке с покупательницей никогда не было целью на Привозе. Что надо объяснить приезжей? Костю и Соню. О любви не говорится – это всем известно из песни: «Наш Костя, кажется, влюбился, кричали грузчики в порту». Из этой же песни эпиграф к стихотворению. О настоящих одесситах – только слогом житейской мудрости: «Он так берёг рыбачку Соньку! Дай Бог, чтоб муж Вас так берёг». Одно слово «берёг» объяснит все: и верность до гроба, когда о прошлом, и доброе пожелание приезжей в настоящем. Но москвичка должна узнать цену этого слова:

Там в сорок третьем на минутку

Они сожгли его в трубе.

Так Сонька злилась не на шутку.

Она стреляла в генерала,

да так, что через пополам.

Где «там» и кто «они» - понятно. Это общая боль. Реакция приезжей – стыд за свое незнание или забывчивость – отражена словами одесситки: «Каких еще Вам нужно драм». После них наступает время успокоить и ободрить молодую женщину: «Они в раю. Я Вам ручаюсь». Но потрясение не проходит, и одесситка возвращает покупательницу в действительность рынка, объединяя разные города – свою Одессу и ее Москву – общим артефактом. Ведь сказать «куранты», значит, иносказательно назвать Кремль. Но куранты в первом значении – часы, а они есть в Одессе. Стоять, как куранты, можно и здесь, и там. Теперь понимание наступает, и следует поступок: «Вы что хотели? Ах, таранку?! Так ставьте сумку на весы». Так сорок третий, коснувшийся и фронта, и тыла, и Одессы, и Ташкента, и Москвы, «смертью смерть поправ», объединил всех.

Военные годы без указания дат, которых нельзя не знать, в композиционной основе лирической поэмы «Изабелла». Испанские дети в Москве – середина тридцатых. В руинах польская земля – 1939-й. Рождение сына за ночь до войны – 21 июня 1941 года. Граница, Брест – 22 июня 1941 года. Гетто, печь, где смертная зола, – с 1942 года и дальше. Таков комментарий А.Файнберга ко Второй мировой войне.

Безмятежно и светло начинается стихотворение «1952».

У апреля зеленые тени.

И открыто окно поутру.

Чья-то песенка там, за сиренью,

Чей-то легонький шарф на ветру.

Ночью град прогулялся по крышам.

Мне двенадцать. Ни бед, ни утрат.

Где-то горлинка горлинку кличет.

Где-то мама с отцом говорят.

Возможно, сегодняшнему читателю цифры ничего не скажут – никаких вроде событий в мировой истории не происходило. Достижения в восстановлении послевоенной жизни в огромной стране-победительнице скрывали очередные нарастающие репрессии. До «холодного лета 53-го года» было еще далеко. Стихотворение «1952» окружено тематически близкими, стилистически повторяющимися образами и мотивами в стихах «Детство. Фрагмент», «Школа», «Мартын-балалай».

Казалось, мир лирического героя-подростка ограничен локальными проблемами, но именно через них происходит развитие его души. В ранние годы ребенок мог только присутствовать. Теперь он, не сразу, конечно, наблюдая, действует. Драка с ябедой, тупицей, лгуном – не просто школьные возрастные разборки, а тающее доверие справедливости, пока на уровне школы, несмотря на серп и молот у парадного входа.

Переход от детской защищенности незнанием к еще самому себе не ясной реакции на происходящее, увиденное, услышанное впервые – лейтмотив в стихах о детстве. Все запретное помещается в одну строфу без всякой оценки:

Там я тайно курю сигарету…

Слышен крик из квартиры соседа.

Дверь распахнута. Обыск идет.

Казалось бы, фрагмент о детстве написан про то же: «Девятое. День Победы. Радуга. Синее небо. Я собираю льдинки. Подкидываю. Смеюсь». Но исчезло пространство запрета. Теперь все окружающее оказалось в нем: «У моего соседа обыскан и дом, и сад… Машина с огромной будкой стоит у ворот соседа… Выносят из дома фикусы… В будку бросают картины…»

Мальчишеская устремленность к технике и просто к машине приводит к еще детской обыкновенной просьбе: «Дядя шофер, прокатите. Немного. До перекрестка. Я по дверце стучу. Дядя шофер смеется: «Когда-нибудь прокачу».

В детском мире А.Файнберга детали спокойно-описательные. Неявный параллелизм усиливает принципиальную несовместимость: «Начальник стругает прутик. Горит золотая фикса… Наша училка по русскому – это соседа жена. Заплаканная и грустная стоит у ворот одна». Все дано глазами подростка. Ему еще не приходит в голову: если одно и то же повторяется, то событие исключением быть не может.

Именно в этих «взрослеющих» стихах зарождается интерес к звуку и к слову. Обычно, что мама с отцом говорят. Но вот горлинка горлинку кличет – на птичьи сигналы, достаточно распространенные, надо обратить внимание. Крик в первое мгновение всегда настораживает. Песенный мотивчик может вертеться в голове даже независимо от нашего желания. Но Клавдия Шульженко напоминает – «не надо письма наши старые читать». А Леонид Утесов не забудет: «Есть море, в котором я плыл и тонул, и на берег вытащен, к счастью. Есть воздух, который я в детстве вдохнул и вдоволь не мог надышаться…» Все это, естественно, в подтексте, но для расширения восприятия и существует контекст.

Слово персонифицируется. У арестованного соседа, помимо важных для подростка заслуг – «Он был на войне командиром», – оказывается еще одна, не характерная – «знает стихи наизусть».

Непосредственное погружение в атмосферу поэзии происходит так же неожиданно на школьном вечере. Вместо «Письма Татьяны» прочитан «Андрей Шенье». Реалистическая точность описания, психологизм деталей, сложный поэтический синтаксис, передающий меняющуюся интонацию, создают живую картину:

Ах, Пушкин!

В нашу школу?

Вы?

В каком краю? В какой стране?

О чем она?

Андрей Шенье?!

Пушкинская элегия – прорыв в запрещенное. Пушкинские строки в стихотворении не цитируются. Однако лирический сюжет реакцией слушателей-школьников раскрывает, что слова «подозрение», «преступление», «оплачьте», «гроза пройдет», «свиток верный» отгаданы. Иначе, как понять: «И вдруг средь зала, в тишине – С ума сойти? – Андрей Шенье». Ведь он в последний раз обращается к друзьям – и наступит смерть. Услышав слова произнесенными, слушатели не могли не откликнуться. А.Файнберг ухватил этот миг и «Школой» начал свой сборник «Мгновение».

Вслед за интересом к слову нередки попытки словотворчества. В жанровых поисках поэта они отразились в форме скандовок, т.е. стихов для детского скандирования – чтения с подчеркиванием метра и ритма. Эти считалки в детских играх – самая честная форма жеребьевки и потому повсеместно распространенная. Содержание их смешанное. Ценности детского возраста соединены с серьезными. Взрослыми. «Считалка – 2», начинаясь абракадаброй, к финалу добирается грустными словами: «Я, считая, пальцем тычу – десять, девять, восемь, семь… Ты – шестерка, ты – пятерка, ты – четверка, тройка – ты. На считалочку не сетуй. Вылетай, не прекословь. Два – планета, раз – ракета. Ноль. Прощай моя любовь».

Другая «Считалка», без номера, видимо, написана раньше, как психологический тренинг. Из предложенных понятий каждый выберет близкие, главные, ценностные, чтобы избежать приговора: «Во всем на белом свете виноват я». Набор понятий в смысловом и ритмическом аспектах держат форму скандовки: «чин – джинн», «двор – вор, «час – нас», «век – снег», «ветер – на свете», «зря – я». В тексте считалки несколько фраз, без которых нет выхода из словесного лабиринта. Они содержат верный ответ: «Над планетой звон монетный», «Все отдаст поэт поэту», «Все доступно Божьей воле» – вот такие загадки в так называемом образе детства.

Пока даты назывались, отсчитывалось время. Но в считалках пошли цифры, каждая обращена к конкретному участнику игры. Счет времени изменился – детство завершалось.

Много позже будет написан «Автопортрет». Биография поэта – в его стихах. «Но если поэт в искусстве, его нет в жизни. И обратно», – такова позиция теоретика литературы, исследователя строгого и признанного М.Бахтина.

Образ мальчика – идеальный образ поэта. В чем его видит А.Файнберг? «Мальчик пишет стихи. Он поэт. Он не может иначе… Чтобы по боку мир, да и все, что творится на свете – мимо… Так… невзначай… И с открытым лицом перед смертью. Мальчик пишет стихи, никого, как всегда, не кляня».

Явное противопоставление в современной позиции: «Я давно уже так не умею… Я смотрю на него и немею». «Я» в стихотворении – это голос лирического героя, осознавшего, что жизнь прошла и плакать бесполезно, потерявшего искренность творческого дара и поэтому ничем более не связанного с поэзией. Стихотворение – и о смысле жизни, и о смысле творчества. Возможно, самое горькое в лирике А.Файнберга.

Вот так рос поэт в сороковых годах двадцатого века. Его родина детства – вся земля с ее красотой и тревогами, мир тех лет. Его черты, как и детские мечты, еще много раз встретятся в поэзии А.Файнберга, но совсем-совсем по-другому…

                                              Александра  ДАВШАН, г. Москва

                                           Специально для сайта kultura.uz