Александр КОЛМОГОРОВ. Эссе "Тбилиси. Артисты. Самолет"

Осень 1983 года. Тбилиси. Аэропорт. Ночь.

Три ташкентских актера – Миша Корыцев, Коля Дубаков и я – нетвердой походкой входим в зал ожидания.

Это происходит за двадцать минут до вылета самолета в Ташкент.

И только здесь, в огромном пустом зале, нам становится окончательно ясно, что изменить что-либо уже нереально.

Случилось страшное.

Все актеры театра-студии «Ильхом», две недели гостившие на тбилисском театральном фестивале, улетели в Ташкент днем. А мы, трое, должны были вылететь ночным рейсом.

Должны были…

Но друзья Миши Корыцева, уроженца Грузии, с которым мы жили в одной гостинице, очень хотели, чтобы последний день пребывания на грузинской земле ему и его коллегам запомнился на всю жизнь.

И они этого добились!

Днем на двух машинах к нам в гостиницу приехали прокурор Гия, бывший одноклассник Миши, его племянники и друзья. Они с веселыми возгласами и прибаутками внесли в номер огромные сумки с фруктами, овощами, пирогами и прочими яствами. Отдельно – сумки с бутылками вина и чачи.

Я с восхищением и ужасом подумал: «Этого хватило бы на неделю застолья!»

И оно случилось – нескончаемое прощальное застолье!

Были тосты, после которых хотелось быть благороднее, щедрее, талантливее и счастливее.

Были песни, которые на четыре голоса пели грузинские мужчины.

Какие песни!

А с каким удовольствием эти люди старались подчеркнуть особенности таланта каждого из нас, как искренне они были рады за наших родителей, друзей, за наши театры, за наш город, в котором живут и творят такие мастера, как мы!

Коля вырос в глазах друзей Миши одномоментно: он на чистом грузинском языке спел песню про Тбилиси. Ему аплодировали стоя. Гия объявил, что эту песню Коля поет лучше Вахтанга Кикабидзе, Нани Брегвадзе и всего ансамбля «Орэра», и теперь он их брат!

Я рос в глазах грузинского народа постепенно, поэтапно.

Сначала Коля обмолвился о том, что я перевожу грузинских поэтов и что у меня есть цикл стихов о Нико Пиросмани. Мишины друзья многозначительно переглянулись. Гия встал и торжественно напомнил всем о том, как в Грузии чтят поэтов, и о том, что именно Нико сумел в своих картинах выразить душу грузинского народа. Говоря о дружбе народов и культур, Гия заострил внимание на моей выдающейся роли в ее укреплении.

– Сашико, – сказал он, – позволь с этой минуты называть тебя именно так. Твое сердце бьется в ритме стихов лучших поэтов Грузии. А значит, и в ритме наших сердец. Ты стал частью нашей земли, ее культуры. Ты наш брат! Мы пьем за тебя, генацвале!

После этого тоста я уже совершенно не думал о том, что, поднимая стаканы с такой частотой, как сейчас, я действительно обещаю стать неотрывной и неотъемлемой частью Грузии, то есть – буквально – не встать из-за стола и не вылететь в Ташкент.

Какие сомнения, тревоги?!

Я был счастлив, как и все, кто сидел со мной за столом. В те минуты я каждой клеточкой своего тела чувствовал: грузинское застолье придумано именно для того, чтобы любой человек, удостоенный его, прозрел и понял, какой он талантливый, незаменимый и что рожден для счастья.

Я поблагодарил моих новых названных братьев за оказанную честь и с гордостью поделился семейным секретом: молочная мать моей дочери – грузинка.

Что тут началось!

Пили отдельно за мою чудесную дочь Катю, автоматически зачисленную в грузинки; за ее молочную мать – красавицу Нану, которая от имени всех грузинских матерей полгода поила Катю своим живительным молоком; за мою жену Таню, которая, на свое счастье, попала в роддоме в одну палату с Наной и познакомилась с ней…

На эмоциональном подъеме я чуть было не воскликнул, что муж Наны – красавец-грек. Но, видимо, где-то в глубине моей хмельной души еще теплился инстинкт самосохранения. Я вдруг понял, что если выдам и эту тайну, то придется пить за всех греческих богов. За каждого. А их много.

Подняли тост за грузинский футбол, победу тбилисского «Динамо» в европейском Кубке кубков. И тут я совершил серьезную ошибку: назвал фамилии всех игроков «Динамо», игравших в финале с немецким клубом «Карл Цейс», попутно объясняя Мише и Коле особенности мастерства каждого из них. Я говорил об элегантности игры Давида Кипиани, об отваге и надежности защиты Александра Чивадзе, о фантастическом дриблинге Владимира Гуцаева, о «кинжальных» фланговых проходах Рамаза Шенгелия.

Меня слушали в странном молчании.

Завершая свою речь по-грузински торжественно, я сказал, что лучший футбольный комментатор страны Котэ Махарадзе прав: без тактического гения тренера батоно Нодара Ахалкаци команда не стала бы футбольным бриллиантом.

Друзья Миши чуть не опрокинули стол, бросившись ко мне. Они что-то кричали по-грузински. Они обнимали, целовали меня. Их глаза светились неподдельной радостью и гордостью. В них блестели слезы. На пике этого искреннего порыва Гия сделал широкий жест: он велел племяннику съездить к нему домой и привезти мне в подарок цветной фотоплакат в честь победы «Динамо» в Кубке кубков с автографами игроков, который висит на стене в его кабинете.

Мне налили вина в большой сувенирный рог.

Это было похоже на контрольный выстрел.

Не скажу, что я трезвенник. Актеры – народ, закаленный в боях с Бахусом. Да и дни, проведенные в Тбилиси, проспиртовали нас на месяцы вперед: я, как и все остальные актеры-ташкентцы, чувствовал себя непросыхающим Шуриком из «Кавказской пленницы». Как мы начали с первого дня в Тбилиси – духан, кахетинское, хинкали, открытие, винный подвал, прием в министерстве, киндзмараули, экскурсия, шашлык, спектакли, хванчкара, музей, лобио, ахашени, закрытие – так, на винных парах, и долетели до нынешнего вечера.

И он был, видимо, последней каплей…

Первым о существовании самолетов вспомнил Коля Дубаков.

Он стал тактично объяснять нашим новым друзьям, что в его (и моем) театре, ташкентском ТЮЗе, не догадываются, где он сейчас. Все думают, что он на больничном, борется с ОРЗ. А он здесь, в Тбилиси, инкогнито. И главная проблема в том, что завтра он должен играть в спектакле, в котором, к сожалению, заменить его никто не может.

За час до предполагаемой регистрации нашего рейса Коля с надеждой спросил:

– Друзья, мы ведь успеваем доехать в аэропорт, все нормально?

Грузины с великодушным недоумением развели руками.

– Никола! – озвучил этот жест Гия. – Ты наш гость! Ты наш друг и брат. Здесь, в Тбилиси, мы отвечаем за тебя. Улетишь с почетом, дорогой!

 

Смутно помню тосты за грузинское кино и грузинский театр. Точно помню, что пили персонально за режиссера Стуруа, актера Рамаза Чхиквадзе и их общий шедевр – спектакль «Кавказский меловой круг».

Да, вот еще! После тостов за Грибоедова и его жену, грузинскую красавицу Нину, я зачем-то ревниво вступился за Наталью Николаевну Пушкину, настойчиво призывая выпить и за нее тоже. Я размахивал руками. Коля, глядя на меня, снова вспомнил про железную птицу и сказал, что регистрация на наш рейс уже началась.

Гия «исполнил» широкий успокаивающий жест рукой:

– Никола! Дорогой! Регистрация – понятие растяжимое. А дружба – понятие вечное и нерушимое. Мишико подтвердит: ни один грузинский летчик не посмеет поднять самолет в воздух, если будет знать, что трое наших друзей – гостей Тбилиси – еще не поднялись на борт.

Миша кивнул. А Коля, неуверенно улыбаясь, попытался уточнить:

– Дорогой Гия, а если летчик не знает об этих троих друзьях?..

Гия не дал ему договорить, полностью отвергая всякие сомнения.

– Мы ему всегда успеем напомнить об этом!.. Посмотри на нашего мудрого друга Сашико. – Гия указал на меня, глупо улыбающегося. – Клянусь, он недаром вспомнил о Котэ Махарадзе! У нашего земляка есть замечательная фраза. Когда в матче забивают первый гол, Котэ говорит так: «Счет один ноль. Пока… один ноль!» – Гия победно оглядел всех сидящих за столом. – Таким образом, если до вылета остается один час, то это не значит, что он – последний!

Речь Гии не взбодрила Колю. Он, хоть и улыбнулся в ответ, но как-то кисловато.

 

Дальше, вперемешку с песнопениями, славили нашего Мишу-Мишико: за то, что он родился на этой благодатной земле и стал ее гордостью, за то, что у него такие талантливые и верные друзья, как мы.

Миша был весел, счастлив, раскован. Он почти не пьянел и вел себя, как человек, полностью уверенный в своих друзьях.

Что же касается меня, то я уже не способен был вслушиваться в то, о чем говорят эти прекрасные люди. Я просто любил их.

Прикрыв глаза, я блаженно и путано возвращался мыслями ко всему, чем одарил меня этот город. А одарил он меня красотой извилистых улиц с винными подвальчиками, магазинчиками и кофейнями, могучими деревьями, чью листву разукрасила осень в пестрые тона. Одарил картинами Нико Пиросмани. Настоящими, не копиями. Их можно было потрогать рукой.

Тбилиси одарил меня игрушечными, словно из сказок, домиками, нависающими над Курой. Люблю города, приспособленные для жизни людей, а не для демонстрации чьего-то величия. Тбилиси такой. В нем людям уютно.

А еще этот город одарил меня пониманием, что его жители способны ради гостей на все, лишь бы они были довольны. Этим, кстати, славен и мой родной Ташкент.

В один из дней наш режиссер Марк Вайль предложил сделать алаверды грузинам-театралам и коллегам из других республик: приготовить плов и пригласить их на дружескую встречу. Марк и еще несколько актеров жили в отдельном двухэтажном коттедже. Туда и решили созвать гостей.

Казан мы не нашли. Вали Умаров и Хабиб Хакимов готовили плов в большой алюминиевой кастрюле. Мне и Коле Дубакову поручили добыть зелень и овощи. Поручили поздно: вечерело, рынки закрывались, а в магазинах мы нашли лишь сельдерей. Что же делать? Решили хоть его взять.

Когда Марк увидел нас с «вениками» этой неподходящей для плова растительности и понял, что мы больше ничего не нашли, растерянно и удивленно спросил:

– Ребята, вы что, обалдели, что ли?

Но отступать было некуда.

В этой щекотливой ситуации надо было отдать должное грузинам: когда все гости недоуменно смотрели на разложенный возле тарелок сельдерей, а мы нагло рекламировали его как некую модную приправу к плову, тбилисцы не подали виду, глазом не моргнули! Они артистично хвалили и плов, который, как ни странно, удался на славу, и все, что его окружало. В результате неискушенные в восточной кухне московские критики и другие наши коллеги с удовольствием принялись жевать сельдерей. А мы мысленно аплодировали хозяевам.

Еще мне вспомнилось, как в доме драматурга Лаши Табукашвили я впервые увидел развешанные на стенах картины Ладо Гудиашвили и моментально влюбился в них. Как разглядывал эти картины и фотографии из фильмов отца Лаши, портреты его красавицы-мамы. Мы беседовали, пили кофе после сытного грузинского обеда. Вспоминали, как познакомились в Ташкенте, куда он приезжал на премьеру спектакля по своей пьесе «В поисках фантома». В какой-то момент Лаша зашел в свой кабинет и вынес оттуда лист бумаги:

– А теперь взгляни на это.

Я взял у него лист, и меня обдало жаром. Я сразу узнал этот летящий почерк. Я сразу понял, что этот автограф – подлинник: рука Бориса Пастернака!

Лаша любовался моей реакцией, поясняя:

– Борис Леонидович подарил это моим родителям, когда гостил у нас.

В тот день нам надо было идти на стадион «Динамо», на матч тбилисцев с киевлянами. А я все не мог оторвать глаз от строк Пастернака, от оружия и картин на стенах… Не хотел я покидать гостеприимный дом.

По дороге к стадиону Лаша спросил:

– Как тебе Тбилиси?

– Город контрастов, – ответил я, смеясь, – я, Лаша, в первый же вечер убедился в этом. Гулял по проспекту Руставели. Захотел пить. Спустился в винный подвальчик. Хозяин закрывал ставни, торопился. Но я уговорил его налить мне вина. Когда я осушил большую кружку, то протянул ему деньги. Он замахал руками:

– Нет, нет, дорогой! Ты хотел пить? Напился? Будь здоров, генацвале! Мне некогда!

 

А вот в аэропорту ночью, за двадцать минут до предполагаемого вылета в Ташкент, мне и двум моим друзьям было не до смеха.

Между тем Гия и компания подошли к стойке регистрации. Сначала они громко и добродушно что-то выясняли с женщинами-кассирами. Затем интонация разговора изменилась: обе стороны стали говорить громко, раздраженно и возмущенно. Из-за металлических перегородок на их голоса стал подтягиваться мужской персонал.

Когда Гия с удивлением понял, что сажать в самолет нас почему-то не хотят, он велел позвать начальника аэропорта.

Вскоре появился высокий усатый мужчина в форме, выслушал доводы Гии и сухо отказал. Развернулся, чтобы уйти. Но Гия успел схватить его за лацкан мундира. Развернул. Стал трясти за грудки и кричать ему что-то в лицо.

Миша склонился ко мне и тихо перевел:

– Он говорит: ты не грузин, ты не хочешь отправить гостей нашего города на родину.

Дальше все было понятно без слов, как во время спектаклей на грузинском языке. Начальник, яростно жестикулируя, стал громогласно отстаивать свое право быть грузином, а Гия – тоже на весь аэропорт – не соглашался с ним. В нем явно проснулся трагический актер: для большей убедительности Гия сделал отчаянный указующий жест в нашу сторону. Нам, сироткам, не понадобилось строить скорбные физиономии: они, физиономии, таковыми и были.

Обстановка накалялась на глазах. Это был еще тот театр! Театр нашей драмы. Миша сквозь зубы, шепотом продолжал переводить:

– Гия объясняет, что мы делегация. Ведущие артисты трех ташкентских театров. Если нас не отправят этим рейсом, то произойдет скандал на весь Союз – сразу в трех театрах Ташкента отменят спектакли.

«Молодец», – подумал я. Только подумал, потому что выговорить столь длинное слово тогда был не в силах.

Но вот начальник аэропорта посмотрел на часы и сказал Гии что-то такое, от чего тот на мгновенье замолк. Гия дал знак племяннику. Племянник подбежал к нам. С виноватым видом объяснил:

– Дают только два места. Решайте, кто полетит.

Мы переглянулись. Я, мыча, как тургеневский Герасим, сначала развел руками, а потом махнул одной правой: «Летите, голуби, летите…»

Миша и Коля благодарно обняли меня. Схватили чемоданы и неверной походкой двинулись навстречу своему счастью. Миша при этом обернулся и многозначительно поднял указательный палец вверх, ободряя меня, мол, жди, это еще не финал.

Но я уже смирился, понял, что ночевать мне сегодня придется в Тбилиси. Взглянув еще раз на Гию и людей у стойки паспортного контроля, которые возобновили свой диалог, я прикрыл глаза.

Не знаю, сколько прошло минут, но кто-то стал трясти меня за плечи. Одновременно с этим я услышал голос из громкоговорителя, который с грузинским акцентом обращался лично ко мне:

– Артист из Ташкента! Пройдите на посадку! Только быстрей, ладно?

Я героически встал.

Подбежали друзья Гии. Взяли у меня чемодан, документы. Подвели к стойке регистрации. Потом указали, куда я должен быстро (ха-ха, быстро!) идти по нескончаемому коридору, чтобы успеть сесть в самолет.

Я попробовал поднять свой чемодан. Не получилось. В нем лежали купленные и подаренные бутылки грузинского вина. Милиционер, стоявший рядом, вздохнул, поднял чемодан и прислонил к моей груди. Я обнял его. Отчаянно мотнув головой, сделал несколько шагов. Обернулся. Гия и компания победно махали мне руками. Я растрогался и тоже помахал им рукой. «Сыр выпал», – сказал бы Крылов: чемодан с мелодичным звоном упал на мраморный пол. Милиционер что-то сказал по-грузински и снова помог мне овладеть моей ношей.

Я волок сумасшедшие килограммы. Сердце стучало гулко, бешено, где-то в районе ушей.

«Лучше б меня сейчас застрелили, – думал я, – только бы никуда не идти». Вспомнился фильм «Судьба человека». В нем пленного советского солдата Соколова, которого играет артист Сергей Бондарчук, комендант концлагеря испытывает, заставляя выпить три стакана водки. Он выпивает все три и не падает. За это ему отменяют расстрел, дают буханку хлеба и шмат сала. Он прижимает их к груди и мучительно долго идет к своему бараку. Идет так, как шел я в ту грузинскую ночь – напрягаясь из последних сил, ничего не понимающий, но спасенный.

Лучше б меня застрелили.

На каждом повороте очередной милиционер деловито спрашивал:

– Артист из Ташкента?

Я машинально кивал.

Милиционер поворачивал мое тело в нужную сторону и подталкивал:

– Туда!

Наконец я очутился на взлетной полосе. Свежий воздух на мгновенье придал силы. Я поднял голову: из открытых дверей близстоящего самолета махали руками Миша и Коля, крича механику, отъезжающему на трапе:

– Стой, генацвале! Вот он, уже идет!

Тот их понял не сразу: гудели запущенные двигатели. Пилот самолета высунулся из кабины и тоже махал ему руками, крича что-то. Наконец механик увидел меня и снова подкатил трап к двери салона самолета. Верные друзья помогли мне подняться по трапу. Чемодан оставили стюардессам, а меня взяли под руки и повели, верней, потащили в хвост воздушного судна. Пассажиры с нескрываемым любопытством смотрели нам вслед.

Я сел на откидное сиденье и мгновенно уснул. Что мне снилось, не помню. Наверное, что-то счастливое. Может быть, день прилета в Тбилиси и моя радость по этому поводу? Честно, не помню. Но месяц спустя я написал вот что:

Дорога на Тбилиси

Лаше Табукашвили

Я выхожу из самолета.

Я знаю – за бортом плюс восемь.

Но шепчет мне счастливый кто-то:

«Плюс Грузия. Плюс ты. Плюс осень…»

 

Я улыбаюсь стюардессе,

как самой сказочной актрисе.

Шальное сердце! Не разбейся,

дай мне добраться до Тбилиси!

 

Лови в автобусе попутном

и фонарей дорожных свечи,

и возникающую смутно

мелодию грузинской речи, –

 

не торопись… Не надо комкать

путь Млечный и туман молочный.

Дай ожидаемое вспомнить

и поименно, и построчно.

 

Как дождь стучит в салона двери!

Какую караулит жажду?..

Как весело и страшно верить,

что все сбывается

однажды.

 

Р. S.

Прошло много лет с той поездки в Тбилиси. Многое изменилось. Очень многое. Но, несмотря на перемены – исторические, политические и другие, – жив, слава Богу, наш театр «Ильхом», теплится жизнь и в других ташкентских театрах, не рвутся ниточки культурных связей между Узбекистаном и странами ближнего зарубежья. Дружеские связи героев этого воспоминания тоже не рвутся. Никуда не исчезли их юмор, самоирония, благодарность друг другу. И это, наверное, самое главное.

 

Журнал "Звезда Востока", №6, 2021